Начало рассказа читать здесь:
«Через год, в декабре сорок второго, поехала я на станцию. Возила туда картошку, меняла на что придётся — на соль, на мыло, на крупу. Вижу — сидит у путей девчонка лет пяти. Узлы рядом, а при ней никого. Состав ушёл, а она осталась.
Подошла, спрашиваю: где мама? Молчит, смотрит. Два часа я там с ней просидела. Никто не пришёл. Щёки у неё побелели — обморозила. Не могла я её там оставить.
Привезла домой, отпоила чаем, отогрела. Как звать, долго не говорила, потом выяснилось — Клава».
Клавдия всхлипнула, прижала платок к лицу.
«Я что-то такое помню», — прошептала она. — «Поезд, холод, страшно очень. Думала, приснилось».
«Не приснилось, дочка».
***
«В сорок третьем привезли к нам в село детдомовских. Эвакуировали откуда-то, не помню уже откуда. Немцы разбомбили эшелон. Председатель собрал баб: разбирайте, говорит, кто может. А какое там разбирайте — у самих дети голодные.
Гляжу — два мальчика сидят, одинаковые, как две капли. Лет по три, не больше. Глазищи огромные, испуганные. Прижались друг к другу, за руки держатся. Поняла — нельзя их разлучать.
Говорю: пишите на меня. Обоих беру. Председатель посмотрел на меня, как на дурочку — у тебя же, говорит, уже трое, куда тебе ещё двоих? А я стою на своём. Записал».
Николай опустил голову. Степан положил руку брату на плечо.
«Мы знали», — тихо сказал Николай. — «Чувствовали как-то. Что не родные. Но не хотели спрашивать».
«Родные вы, Коля. Роднее некуда».
***
«А Людмилу я у Нюрки отбила. Жила в соседней деревне такая Нюрка, бабёшка непутёвая. Муж погиб, а она и раньше к бутылке прикладывалась, а тут вовсе с катушек слетела. Дочку таскала за собой по всяким компаниям, а то и вовсе оставляла одну.
Прихожу как-то к ней по делу, а девчонка сидит в холодной избе, одна, голодная. Нюрки нету третий день. Я на неё накричала, когда объявилась, а она только рукой махнула: забирай, говорит, раз такая умная.
Забрала. Думала — опомнится, придёт за дочкой. Не пришла. Через год замёрзла пьяная у дороги».
Людмила сидела прямо, сжав губы в тонкую линию. Глаза её были сухими.
«Я её помню», — сказала она ровным голосом. — «Нюрку эту. Смутно, но помню. Думала — приснилось что-то дурное».
«Не приснилось, доча. Но ты забудь её. Ты моя, и всегда была моя».
***
Тишина стояла такая, что было слышно, как потрескивают дрова в печи.
«Зина одна родная?» — спросил наконец Пётр.
«Одна. Но какая разница? Вы все мои. Вырастила, выкормила, выучила. Ночей не спала, когда болели. Плакала, когда уходили в армию. Радовалась, когда женились и замуж выходили. Внуков нянчила. Какая же тут разница — от кого родились?»
Зинаида отвернулась к окну, плечи её вздрагивали.
«Мама», — заговорила Клавдия, — «почему ты раньше не сказала? Мы бы…»
«Что вы бы? Я вас любила. Вы меня любили. Зачем было ворошить? А сейчас говорю, потому что уйду скоро. Не хочу, чтобы потом выяснилось откуда-то, и вы бы обиделись, что скрывала».
Пётр тяжело поднялся, подошёл к кровати, опустился на колени. Взял материнскую руку, прижал к щеке.
«Спасибо тебе», — сказал он севшим голосом. — «За всё. За жизнь мою».
***
Они просидели у неё допоздна. Вспоминали детство, смеялись и плакали. Как Петька подрался с деревенскими за то, что дразнили Клаву рыжей. Как близнецы убежали на речку и чуть не утонули, и мать выпорола их хворостиной, а потом сама ревела всю ночь. Как Людмила, серьёзная и молчаливая, принесла из школы первую пятёрку и улыбнулась — впервые за год, что жила в доме.
«Мама», — спросил Николай, — «а как ты справлялась? Одна, с шестерыми, в войну? Это же невозможно».
Пелагея улыбнулась.
«А что делать было? Дети есть хотят — ищешь еду. Дети мёрзнут — топишь печь. Дети болеют — лечишь. Это не подвиг никакой, это просто жизнь. Когда любишь — сил хватает».
***
К вечеру она попросила всех уйти, сказала — устала, хочет отдохнуть. Дети вышли на кухню, но разговаривали тихо, вполголоса, будто боялись её разбудить.
«Я и не думал никогда», — признался Пётр. — «Ну то есть, понимал, что внешне не похож. Но мало ли. Генетика».
«А я подозревала», — сказала Людмила. — «Иногда снились какие-то обрывки. Другая женщина, крики. Но я гнала это от себя».
«Она нас спасла», — тихо произнёс Степан. — «Всех. Без неё мы бы не выжили. Или выросли бы в детдоме. А так — семья. Дом. Братья, сёстры».
«Она святая», — всхлипнула Клавдия.
«Не святая», — возразила Зинаида. — «Просто мать».
***
На следующий день, в воскресенье, когда церковные колокола звонили к вечерне, Зинаида зашла проведать мать. Та лежала тихо, руки сложены на груди, глаза закрыты. На лице застыла едва заметная улыбка — такая спокойная, такая светлая, будто снился ей хороший сон.
Зинаида постояла, глядя на неё. Потом наклонилась, поцеловала в лоб.
«Прощай, мама. Спасибо тебе».
Вышла на крыльцо, где курил, глядя в серое небо, Пётр.
«Всё», — сказала она.
Он кивнул. Бросил сигарету, затоптал.
«Пойдём к ней».
Они вошли в дом вместе. Позади, услышав, потянулись остальные. Шестеро детей — пятеро спасённых и одна родная — встали вокруг кровати, на которой лежала маленькая, высохшая старушка, подарившая им всем жизнь.
Где-то вдалеке затихали колокола.
© Михаил Вяземский. Все права защищены. При цитировании или копировании данного материала обязательно указание авторства и размещение активной ссылки на оригинальный источник. Незаконное использование публикации будет преследоваться в соответствии с действующим законодательством.
