Зинаида вытирала посуду, когда мать заговорила. Голос её звучал так буднично, словно речь шла о погоде или о том, что пора бы перебрать картошку в погребе.
«Зина, я в воскресенье помру. К вечерне как раз».
Полотенце выскользнуло из рук. Зинаида обернулась. Мать сидела у окна, сложив на коленях свои большие, натруженные руки, и смотрела куда-то за стекло, где догорал октябрьский закат.
«Мама, ты что говоришь такое?»
«Что слышала. Время моё вышло. Позови всех, хочу попрощаться».
Бабушке Пелагее шёл девяносто второй год. Маленькая, высохшая, с лицом, изрезанным морщинами, она всё ещё сохраняла ясный ум и цепкий взгляд. Зинаида, которой самой было уже за шестьдесят, жила при матери всю жизнь — так уж сложилось, не вышла замуж, не завела своей семьи.
«Может, врача вызвать?»
«Зови врача, не зови — ничего не изменится. Ты лучше детям позвони. Пусть приедут, разговор есть».
***
К субботнему вечеру все собрались. Первым приехал Пётр, грузный, седой, с одышкой — бывший прораб, а теперь пенсионер. За ним появились близнецы Николай и Степан, оба худощавые, жилистые, с одинаковыми залысинами и тёмными, глубоко посаженными глазами. Клавдия добиралась на перекладных из райцентра, охала с порога, утирала слёзы платком. Последней, уже затемно, приехала Людмила — она одна из всех выбилась в люди, стала главным бухгалтером на заводе в областном городе, носила дорогое пальто и крашеные в медный цвет волосы.
Мать лежала в своей комнатке, на высокой кровати с железными шишечками. Дети входили по очереди, наклонялись, целовали её в сухую щёку, задавали одни и те же вопросы.
«Мама, ну что ты выдумала? Ты ещё крепкая, поживёшь».
Пелагея только качала головой.
«Отдыхайте пока. Завтра поговорим. До вечерни не помру, не бойтесь».
***
Вечером на кухне стало тесно. Пётр курил у приоткрытой форточки, хотя Зинаида сердилась на него за это. Клавдия помогала накрывать на стол. Близнецы сидели рядом, как в детстве, и молчали, переглядываясь.
«Может, она просто устала», — предположила Людмила, помешивая чай. — «В таком возрасте бывает. Врач что сказал?»
«Фельдшер приходил», — ответила Зинаида. — «Сказал, что всё в норме. Давление, сердце. А про остальное — говорит, старики иногда чувствуют».
«Чувствуют что?»
«Своё время».
Повисло молчание. Только часы тикали на стене — старые, ещё отцовские, с боем.
Пётр затушил сигарету.
«Она говорила, что разговор есть. Какой разговор? Насчёт дома, что ли?»
«Не знаю. Не сказала».
«Может, завещание хочет объявить», — подал голос Степан. — «Или ещё что».
Николай толкнул его локтем, мол, помолчи, не время.
Зинаида поставила на стол чугунок с картошкой, миску квашеной капусты, сало нарезанное.
«Ешьте. Завтра узнаем».
***
Ночью Пелагея не спала. Лежала, смотрела в темноту и вспоминала.
Фёдор. Его улыбка, его руки, его голос. Как сватался к ней, робкий, неловкий, мял в руках картуз. Как венчались в церкви, которую потом закрыли и превратили в зернохранилище. Как он строил этот дом, а она подавала ему доски, держала стремянку, месила глину для печи.
Четыре года счастья. Валюшка родилась, росла смышлёной, ласковой. А потом — война.
Пелагея помнила тот день до мельчайших подробностей. Жара, июль, пыль на дороге. Мужики уходили строем, бабы выли. Фёдор обнял её крепко, прижался губами к виску.
«Жди. Вернусь».
Не вернулся. Похоронка пришла в феврале сорок второго. «Погиб смертью храбрых». И всё. Ни могилы, ни последнего письма.
Она выла в подушку ночами, чтобы дочь не слышала. Днём — работала в колхозе. Много работала, чтобы не думать, чтобы не сойти с ума.
***
Утром, после завтрака, все снова собрались в материнской комнате. Пелагея попросила приподнять её, подложить подушки. Выглядела она спокойной, даже умиротворённой.
«Садитесь», — сказала она. — «Разговор будет долгий».
Дети расселись кто куда — на стульях, на краю кровати, Степан привалился к дверному косяку. Зинаида осталась стоять у окна, сложив руки на груди.
«Простите меня», — начала Пелагея. — «Если обижала чем, если где не права была. Жила как умела. Не всегда получалось хорошо».
«Мама, да что ты…» — начала Клавдия, но мать подняла руку.
«Погоди. Дослушай. Хочу рассказать вам кое-что. Хотела раньше, да всё откладывала. Думала, зачем ворошить? А теперь понимаю — надо. Иначе так и уйду с этим, а вы не будете знать».
Она обвела взглядом своих детей — седых, морщинистых, самих уже бабушек и дедушек — и негромко, ровным голосом начала рассказывать.
***
«В ноябре сорок первого, под вечер, слышу — стук в дверь. Выхожу — на крыльце свёрток лежит. Тряпьё какое-то, а в нём дитё. Мальчишка, месяцев шесть от силы. Синий от холода, орёт. Я туда-сюда — никого. Следы на снегу к дороге ведут и пропадают, занесло уже.
Занесла его в дом. Отогрела. Накормила — молока-то не было, пожевала хлеба, в тряпицу завернула, он и сосал. Думала, может, мать вернётся, может, испугалась чего. Ждала неделю. Не вернулась.
Назвала его Петром. В честь отца моего».
Пётр сидел неподвижно, только желваки ходили на скулах.
«Мама…» — выдавил он.
«Погоди, сынок. Дальше слушай».
Продолжение рассказа читать здесь:
© Михаил Вяземский. Все права защищены. При цитировании или копировании данного материала обязательно указание авторства и размещение активной ссылки на оригинальный источник. Незаконное использование публикации будет преследоваться в соответствии с действующим законодательством.
