Желтые листья беззвучно кружились в воздухе, опускаясь на землю золотым ковром. Осень вступала в свои права, окрашивая прифронтовой лес в багряные и охристые тона. В лесной глуши расположилась передышка — небольшой отряд бойцов, временно выведенный из боя для пополнения и переформирования.
Семён Кравцов сидел на поваленном дереве, перебирая клавиши своей старенькой гармони. Его пальцы, огрубевшие от винтовки, нежно касались кнопок, словно ласкали щеку любимой женщины. Мелодия песни “Как много девушек хороших” плыла над притихшим лесом, растворяясь в шелесте листвы.
Вокруг него собрались товарищи — кто на пеньках, кто прямо на земле, подстелив плащ-палатки. Молчали. Каждый думал о своём, о самом дорогом, что осталось там, за линией фронта.
Николай Зорин, молодой лейтенант с открытым лицом и шрамом через бровь, смотрел куда-то вдаль, за деревья, будто пытался взглядом пробить сотни километров и увидеть родной дом на Волге.
— Мой отец тоже играл, — тихо сказал он, не отрывая взгляда от горизонта. — На таких же вечерах в деревне. Все девчата его любили за это.
Иван Степанович, самый старший в их взводе, седой как лунь, но крепкий как дуб, грустно улыбнулся:
— А меня Полина моя за голос полюбила. Когда я под гармонь пел — вся деревня сбегалась послушать.
Он замолчал, достал помятую фотографию из нагрудного кармана гимнастерки. На ней была женщина с двумя детьми — мальчиком лет десяти и совсем маленькой девочкой.
— Даша, дочка, меня, наверное, уже и не помнит, — добавил он тише. — Два года не видел их. Маленькая совсем была.
Алексей Воронов, веснушчатый пулеметчик, обычно самый веселый в роте, сейчас сидел, обхватив колени руками, и смотрел на огонь небольшого костра.
— А я под этот вальс с Лизой танцевал, — сказал он. — Прямо перед самой войной, в клубе. Она мне потом письмо написала, что ждать будет. Только писем больше не приходит… С прошлой осени молчит.
Голос его дрогнул. Никто не стал расспрашивать — каждый знал, что могло случиться с теми, кто остался на оккупированной территории.
Семён на мгновение остановился, а затем снова заиграл, на этот раз мелодию бойчее, веселее.
— Бросьте, ребята, — сказал он. — Нельзя нам так. Мы вернёмся, обязательно вернёмся. И к твоей Полине, Степаныч, и к твоей Лизе, Лёша.
Павел Корнеев, молчаливый сапёр, который всегда держался в стороне, неожиданно заговорил:
— У меня никого нет, — сказал он тихо. — Дом в первые дни разбомбило. Родителей похоронил. Но я всё равно знаю, за что воюю. Чтобы другие дома стояли. Чтобы другие девушки дождались.
Наступила тишина, только гармонь продолжала петь, и жёлтые листья падали на землю, словно слёзы самой осени.
— Знаешь, Семён, сыграй лучше ту, нашу… — попросил вдруг Николай.
Кравцов кивнул и перешёл на “Катюшу”. Лица бойцов просветлели, кто-то начал тихонько подпевать.
В этот момент в их маленький круг вошёл командир роты, капитан Борисов. Он постоял, послушал и вместо того, чтобы прервать импровизированный концерт, сел рядом с бойцами.
— Товарищи, — сказал он, когда мелодия закончилась. — Завтра нам предстоит тяжёлый бой. Нужно взять высоту 105, это важный стратегический пункт.
Он помолчал, глядя на пламя костра.
— Я не буду врать, задача сложная. Но если мы прорвёмся там — это приблизит нас всех к дому. Каждый шаг вперёд — это шаг к вашим Полинам и Лизам.
Семён снова заиграл, но теперь это была песня «Широка страна моя родная», и мелодия звучала иначе — с надеждой, с верой.
— Завтра на рассвете, — продолжил капитан. — Отдыхайте. Набирайтесь сил.
Он встал и, прежде чем уйти, положил руку на плечо гармониста:
— И спасибо за музыку, Кравцов. Она нужна сейчас не меньше, чем патроны.
Рассвет наступил внезапно, как и всегда на войне. Небо на востоке едва начало светлеть, когда рота капитана Борисова выдвинулась к высоте 105.
Они шли через тот же лес, где вчера слушали гармонь. Но теперь не было музыки — только тяжелое дыхание, скрип снаряжения и тихие команды.
Алексей Воронов шёл рядом с Семёном, нёс свой “Максим”, который казался сейчас особенно тяжёлым.
— Ты это… гармонь-то в блиндаже оставил? — спросил он шёпотом.
Семён покачал головой.
— С собой она, за спиной. Примета у меня такая.
— Какая ещё примета? — удивился Алексей.
— Дед мой на Германской тоже с гармонью ходил. Говорил, кто музыку с собой носит, того пуля облетает.
Николай, шедший впереди, обернулся:
— А ещё что твой дед говорил?
— Говорил, что после войны нужно обязательно сыграть ту же мелодию, с которой на войну шёл. Тогда счастье будет.
Они замолчали. Лес редел, впереди уже виднелась высота — обычный пологий холм, который в мирное время никто бы и не заметил. Но сейчас от него зависели жизни сотен людей.
— Приготовиться, — прошел по цепи приказ капитана.
И в следующий миг небо разорвалось от грохота артиллерии — это началась подготовка к атаке. Земля дрожала, осколки со свистом проносились над головами. А затем раздался сигнал к наступлению.
— За Родину! Вперёд! — крикнул Борисов, поднимаясь во весь рост.
И рота устремилась вперёд, навстречу огню.
…
Бой был страшным, как и все бои этой войны. Высота несколько раз переходила из рук в руки. Николай Зорин погиб в первые минуты, поднимая взвод в атаку. Пуля снайпера попала ему прямо в сердце.
Иван Степанович был ранен, но продолжал стрелять, пока хватало сил. Лишь когда кровь начала заливать глаза, санитары оттащили его в тыл.
Алексей установил пулемёт на выгодной позиции и косил наступающих немцев, пока не закончилась последняя лента. Тогда он схватил винтовку убитого товарища и продолжал бой.
К вечеру высота была взята. Дорогой ценой — из роты в живых осталось меньше половины. Но стратегический пункт был в руках советских войск.
Семён Кравцов сидел на вершине холма, прислонившись к разбитому дереву. Его левая рука безжизненно висела — осколок мины раздробил кость, но он был жив. Рядом лежала его гармонь, чудом уцелевшая в этом аду.
К нему подошёл Павел Корнеев, сапёр. Его лицо было черным от пороховой гари, но глаза светились.
— Мы сделали это, Семён, — сказал он, опускаясь рядом. — Мы прорвали их линию. Теперь наши пойдут дальше.
Семён кивнул, глядя на закат. Солнце садилось за далекие леса, окрашивая небо в тот же цвет, что и пролитая сегодня кровь.
— Сыграй, а? — попросил вдруг Павел. — Как вчера.
— Не могу, — ответил Семён, кивнув на раненую руку. — Не сыграю больше.
Павел помолчал, а потом неожиданно улыбнулся:
— Знаешь, а ведь я тоже умею. Отец научил, только я давно не играл.
Он осторожно взял гармонь, расправил меха и несмело провел пальцами по клавишам. Звуки были неуверенными, но постепенно сложились в знакомую мелодию вальса “Осенний сон”.
К ним стали подходить другие бойцы — уставшие, израненные, но живые. Они молча слушали музыку, которая странным образом была сильнее смерти, сильнее войны.
Откуда-то появился капитан Борисов, контуженный, с перевязанной головой.
— Ты сыграй ещё, боец, — сказал он тихо. — Этот вальс теперь наш пароль. Пароль для встречи после победы.
И гармонь снова запела, а желтые листья, как и вчера, падали на землю. Только теперь многие из тех, кто слушал её вчера, уже никогда не услышат.
Алексей Воронов достал из кармана смятое, несколько раз сложенное письмо.
— Не от Лизы, — сказал он, словно отвечая на невысказанный вопрос. — От её соседки. Лиза погибла при бомбёжке в сорок втором. А я всё писал и писал…
Он замолчал, глядя на заходящее солнце.
— Мы вернёмся, — сказал вдруг Павел, не прекращая играть. — Мы обязательно вернёмся. За тех, кто не сможет.
И в этот момент каждый из них знал — дорога домой ведёт только через победу. И каждый был готов пройти её до конца, чего бы это ни стоило.
Гармонь продолжала петь в прифронтовом лесу, и её голос был голосом надежды, голосом памяти, голосом любви, которая сильнее смерти.
А утром они снова пойдут в бой. За всё, чем жили вчера, за всё, что ждёт их завтра.
За Родину, которая ждёт их возвращения.
© Михаил Вяземский. Все права защищены. При цитировании или копировании данного материала обязательно указание авторства и размещение активной ссылки на оригинальный источник. Незаконное использование публикации будет преследоваться в соответствии с действующим законодательством.
