Я помню деда Степана с самого детства. Суровый был мужик, ни разу не видела, чтоб улыбнулся. Всё молчком да молчком. Бывало, смотрю — он во дворе снег кидает, я к нему: «Дед, помочь?» А он только рукой махнёт — иди, мол, отсюда.
С бабой Клавой они жили как-то странно. Вроде и вместе, а вроде и нет. Он в летней кухне ночевал, она в доме. Встретятся во дворе — он ей буркнет что-то типа: «Дрова в сарае», она кивнёт, и разойдутся. А мы, внуки, всё у бабушки крутились — она нас и пирожками накормит, и приласкает.
Помню, как дед с поросёнком Борькой разговаривал. Придёт к нему в хлев, почешет за ухом и давай рассказывать:
— Ну что, Борька, как живёшь? Вон какой откормленный стал. Эх ты, хрюша моя…
А с людьми — ни слова лишнего.
Когда баба Клава заболела, слегла совсем, дед как будто окаменел. Корову Зорьку увёл на мясокомбинат — молоко некому было доить. В дом к бабушке так и не зашёл. Мама моя, его дочка, ругалась:
— Папка, ты что, совсем очумел? Мать помирает, а ты даже не зайдёшь?
Молчит. Только челюсть ходит туда-сюда, как будто жуёт что-то.
А потом бабушка померла. Гроб во двор вынесли, на табуретки поставили. Смотрю — дед из сарая выходит с наволочкой. Опилки там, оказывается, набрал для подушечки в гроб. Подошёл к гробу, наклонился… И тут я такое увидела, что до сих пор забыть не могу.
Дед заплакал. Да как! Прямо рыдает в голос, слёзы по щекам текут, и говорит, говорит:
— Клавочка, прости меня, дурака… Прости, родная… Я ж тебя любил, слышишь? Всю жизнь любил… А сказать не мог… Гордый был… Помнишь, как молодые были? Как я тебе про любовь говорил? А потом… потом всё молчал да молчал… Прости, Клавушка, прости…
Мы все стоим, слёзы утираем. Мама аж присела от неожиданности. Никто и не знал, что дед так может.
На похоронах он опять как истукан стоял. Ни слезинки. На поминках водки выпил стакан и ушёл в свою летнюю кухню.
Через неделю я фотки с похорон привезла — на память сделала. Отдала деду, он взял молча. А потом соседка тётя Маша рассказала, что по ночам из летней кухни голос слышно. Дед с фотографиями разговаривает.
Пошла я как-то ночью в туалет, слышу — и правда голос. Подкралась к окошку, слушаю:
— Клава, а помнишь, как мы с тобой на танцы ходили? Ты в том платье голубеньком была… Красивая такая… А я всё стеснялся подойти. Потом Мишка Рыжий тебя пригласил, а я чуть не подрался с ним… Дурак был, Клавушка. Всю жизнь дураком прожил. Сколько раз хотел сказать, как люблю тебя… А всё язык не поворачивался. Гордый был, сволочь…
Полгода так дед с фотографиями говорил. Мы уж и к врачу его водить хотели, да он не дался. А потом как-то утром мама пошла его будить — не встаёт. Умер ночью. В руках фотка бабушкина зажата.
Похоронили рядом с бабой Клавой. Мама плакала, говорила:
— Вот дура я, на отца-то обижалась, что он холодный такой. А он, оказывается, просто сказать не умел…
И я теперь думаю — сколько ж мы все молчим о важном? Вот у меня муж Колька — тоже молчун. Придёт с работы, поужинает и к телевизору. А я хожу, злюсь — ну скажи хоть слово ласковое! Но после деда моего я поняла — нельзя молчать. Нельзя копить в себе.
Подошла я как-то к Кольке, говорю:
— Коль, а Коль… Я тебя люблю, дурака. Знаешь об этом?
Он аж подскочил:
— Ты чего, Светка? Заболела, что ли?
— Не заболела. Просто сказать захотела. А то помру — и не узнаешь.
Смеялся он надо мной потом. Но знаете что? С тех пор и сам иногда подойдёт, по голове погладит. Молча, но я-то чувствую.
Не молчите, люди. Не будьте как мой дед Степан. Говорите близким о любви. Просите прощения. Обнимайте. А то потом с фотографиями разговаривать будете, когда уже поздно станет. Гордость эта проклятая — она ведь всю жизнь испортить может. И не только свою — тем, кто рядом, тоже.
Вон, соседка моя Нинка с дочкой уже год не разговаривает. Из-за какой-то ерунды поссорились, и обе гордые — никто первый не подойдёт. А время идёт. Глупость какая! Жизнь-то короткая, чего молчать да дуться?
Я теперь каждый день Кольке говорю, что люблю. И детям своим говорю. Пусть смеются, пусть думают — мамка с приветом. Зато знают. Зато если что — не буду потом над гробом рыдать, что не сказала.
Эх, дед Степан, дед Степан… Научил ты меня, старый. Только поздно сам понял. Но хоть мы-то, может, успеем…
© Михаил Вяземский. Все права защищены. При цитировании или копировании данного материала обязательно указание авторства и размещение активной ссылки на оригинальный источник. Незаконное использование публикации будет преследоваться в соответствии с действующим законодательством.
