Во дворе нашей пятиэтажки все знали бабу Марфу. Она появлялась на скамейке каждое утро, будто по расписанию, ещё до того, как люди начинали разбредаться по делам.
Зимой Марфа укутывалась в свой знаменитый тулуп — тяжёлый, дедовский, с потертым каракулевым воротником, — и огромные старые валенки. А летом надевала лёгкое ситцевое платье и непременно ярко-красные бусы.
— Ой, соколики мои, с добрым утром! Пусть день вас не обидит! — кричала она каждому выходящему из подъезда соседу, размахивая руками, словно всех хотела обнять.
У неё была привычка подзывать к себе детей:
— Иди сюда, Машенька, погляди, какую я тебе леденцовую петУшку припасла!
— На, Андрюшка карамельку, подкрепись перед садиком! И маме привет передавай!
— А ты чего, Степашка, насупился? Девчонки обидели? Ну-ка, давай вместе на качели!
Соседки уважали её и немного побаивались: сплетничать при Марфе было нельзя.
— Ты, Катерина, что болтаешь, будто Зойка мужиков к себе водит? Она, между прочим, швея. К ней заказы носят, вот и ходят. А ты бы лучше радовалась, что человек не пьёт и не сидит на шее у государства.
— А ты, Маша, чего на Ленку косо смотришь? Мол, одна с ребенком — значит, виновата? Да ты знаешь, как ей тяжело было, когда муж бросил прямо в роддоме? Не осуждать надо, а пожалеть!
Она всегда говорила прямо, и люди её уважали. Слово бабы Марфы было, как закон.
Марфе было уже девяносто два, а держалась с прямой осанкой, как молодая. Сына давно не стало, а внуки жили где-то далеко, в Питере. И весь дом для неё стал семьёй.
— Эй, красавицы! — подмигивала она молодым мамам. — Помните: женщина без улыбки — всё равно что сад без цветов! Мы, девочки, всегда должны быть в форме. Хоть тридцать лет тебе, хоть девяносто!
Все любили её. Детей часто оставляли с ней — знали, что лучше присмотра и заботы не найти.
Так и текла жизнь. Пока однажды не появились её внуки…
Дорогая иномарка, громкая музыка, смех. Женщина в короткой шубке первой поднялась в подъезд.
— Бабуля! Собирайся! Мы тебя в Питер забираем! Там больницы рядом, там ухаживать будем. А эту квартиру мы уже продали.
И тут началось самое страшное. Рабочие начали выносить мебель бабы Марфы…на помойку! Стол, за которым она всю жизнь раскладывала пироги. Тумбу с кружевной салфеткой. Старинное зеркало, которое досталось ей от бабушки. Альбомы со старыми пожелтевшими фотографиями…
— Да что ж вы делаете?! — закричала Марфа, хватаясь за стол. — Не трогайте! Это ж память! Это ж моя жизнь!..
— Бабушка, да ты что, — засмеялась внучка. — Это же рухлядь! Какие-то обломки. Кому они нужны? Выносите, ребята!
— Куда же вы, миленькие, это всё? — бормотала баба Марфа, пытаясь удержать руками хоть табурет. — Оно мне дорого… Каждая вещь со мной прожила…
— Да не смешите, бабушка! — раздражённо отмахнулся внук. — Тебе в новом доме всё купим!
Соседи собрались у подъезда.
— Может, оставите её здесь? — робко сказал дядя Саша. — Тут все её любят. Переезд в таком возрасте — смерть.
И тут тоненький голосок раздался из песочницы:
— Бабуля наша! Мы не дадим её в обиду! — выкрикнула шестилетняя Анечка, сжав кулачки.
Но машину всё равно захлопнули. А Марфа, сидя на заднем сиденье, утирала слёзы и, как ребёнок, прижимала ладошки к стеклу, пока машина уносила её от двора.
***
Через пару месяцев соседи узнали: Марфе стало хуже. Она плакала по телефону, просилась в свой старый двор.
— Звонила я ей, — говорила баба Катерина. — Плоха Марфа. Всё плачет. Внучка трубку отобрала: «Что вы хотите? Старый человек. Сколько ей осталось?».
***
Весной, ранним воскресным утром, когда двор только просыпался, кто-то из детей вдруг закричал:
— Баба Марфа! Баба Марфа вернулась!
И все высыпали на улицу. Она шла медленно, опираясь на палочку, сгорбившаяся, в старом пальто. Но глаза… глаза у неё светились так, как будто она снова нашла дыхание.
— Родненькие мои… — её голос дрожал. — Не смогла я там, в Питере. Чужая земля, чужой воздух… Умирала я каждый день. Просилась обратно — и вот, вернулась. Сосед Коля с первого этажа пустил меня к себе. Сказал: «Живи, баба Марфа, мы тебя не бросим».
Она опустилась на знакомую скамейку, погладила потрескавшиеся доски рукой и заплакала — тихо, беззвучно, как плачут дети, потерявшие дорогу.
— Тут мой дом, тут мои родные люди. А там… пустота. Я лучше здесь умру, но среди вас.
И в этот момент все — и взрослые, и дети — обступили её, словно стеной. Кто-то подал ей яблоко, кто-то принёс платок. Маленький Андрюша просто обнял её за шею и сказал:
— Мы тебя никуда больше не отдадим!
И двор впервые за долгое время замолчал. Только слышно было, как шмыгали носами мужчины и как ветер качал старую рябину над лавочкой.
© Михаил Вяземский. Все права защищены. При цитировании или копировании данного материала обязательно указание авторства и размещение активной ссылки на оригинальный источник. Незаконное использование публикации будет преследоваться в соответствии с действующим законодательством.
